Авторские статьи
Слово о другеУшел из жизни Павел Рыженко. Ушел, ярко вспыхнув напоследок ошеломительным взлетом своего и без того огромного дарования. Не претендуя на искусствоведческий анализ его творчества, я, как худож-ник, попытаюсь большими мазками, по памяти написать тот его портрет, который стоит перед глазами. Я вижу его живым, крепким, веселым, почти всегда в рабочей одежде и шапочке, перепачканными красками. На его полотнах в прямом смысле еще не высохла краска (густой мазок с белилами сохнет год). Важно, чтобы и наши воспоминания об этом удивительном человеке не засохли и не забылись.
Проходя сейчас по второму этажу Студии им. Грекова, я невольно бросаю взгляд в диорамный зал, где Павел работал над диорамами и большими полотнами, иногда с раннего утра до поздней ночи. Так и хочется крикнуть ему как когда-то: «Бог в помощь!» и услышать бодрое: «Спаси Господи! Слава России!» Мы дружили, но я ни разу не был у него дома. Таким домом для многих грековцев стала наша Студия, куда Паша, как и я в свое время, был принят, победив в конкурсном отборе, и так быстро завоевал расположение коллег, что уже через полгода сам был избран в Художественный совет Студии. А для этого необходимы два качества: бесспорное профессиональное мастерство и доброжелательность к собратьям по цеху. Вскоре вместо ушедших в иной мир старейших художников были приняты новыми члена-ми коллектива уже Пашины ученики — выпускники Российской Академии живописи, ваяния и зодчества И.С. Глазунова, которую он закончил и где многие годы преподавал.
Состав Студии омолодился очень сильно, но один Рыженко по-настоящему удивлял старшее и среднее поколение грековцев. Мы, можно сказать, были свидетелями и зрителями создаваемых им полотен — невольно бросишь взгляд с балкона второго этажа вниз в зал и видишь Павла, как муравьишку маленького, трудящегося у нового огромного холста и делающего замесы колеров в ведрах. Проходишь еще через часа два-три — на девственном с утра полотне с сероватой или зеленоватой имприматурой уже «раскрыто» небо флейцами, а к вечеру весь холст либо бывал широко прописан с точным цветовым решением, либо почти совсем закончен с детализацией переднего плана. Подойдешь к тихо стоящему у колонны и тоже смотрящему в зал ветерану Студии В.М. Сибирскому, шепчущему «Потрясающе!», и согласишься с ним! Иногда собирались и наблюдали сразу несколько человек — это действительно завораживало!
Будучи богатырского здоровья Паша как-то за день сам «закрасил» небо диорамы «Крещение дружины князя Владимира в Херсонесе» (6х32 м), а за следующий — «расставил» вертикали колонн, кипарисов, осадных орудий, т.е. «решил» холст! Так за один день с абсолютно точным «попаданием» в тон и цвет неба была раскрыта его последняя и, на мой взгляд, самая значимая диорама «Стояние на Угре» (6,7х26 м). Это «попадание» гарантирует успех картины. Небо нельзя потом «подкрасить» кусками, точечно, оно будет пестрить. Иногда кажется, что вроде попал — живо, цветно, а станешь прописывать землю, и небо проваливается блеклой дырой. Или не решился взять мощный силуэт домов и фигур к небу, и начинается долгое и нудное топтание на холсте, переписываешь, переписываешь, а все что-то не то.
Секрет такого огромного количества полотен, сделанных Рыженко за последние годы, кроется в его стопроцентном попадании, что дается, конечно, большим опытом работы на пленэре, натурными этюдами. И любимого колорита у него, как у настоящего живописца, не было; он умел писать все: от молочной белизны сырого рассвета до ярко синего неба с кучевыми облаками.
Ну и что же — никогда не переписывал? Переписывал. Идешь и видишь Пашу в очевидном смятении — не рисует, ходит, смотрит, вероятно переживая какое-то внутреннее волнение, решаясь на что-то. Идешь через какое-то время, а небо уже другое! Был серенький денек со слоистыми облаками, а стали — разорванные ветром мокрые низкие тучи с просвечивающим за ними солнцем. И сразу лихо и мощно меняется вся картина — уплотняется земля, появляются бликующие лужи в разъезженных телегами колеях («Брусиловский прорыв», 2014). Но и это еще не все! Вдруг в этой, абсолютно же законченной работе он решился и также мгновенно переписал главную фигуру казака в папахе и шинели на лошади, отдающего честь пленным. Он был в профиль, стал в фас. Зачем, ведь и было хорошо? Это мог объяснить только Павел. Зачем, например, в вертикальной центральной части триптиха Александра Невского он трижды или четырежды переписывал образ героя? Кстати, в репродукциях его картин на холсте, продающихся по всем храмам и монастырям России, кажется, отснят предпоследний вариант образа великого князя и не самый плохой! Полушутя-полусерьезно я ругал Пашу, что, во-первых, он мог бы за это время сделать четыре картины, но на разных холстах, а во-вторых, это усложнит работу будущих искусствоведов — эти образы уже можно рассмотреть только в инфракрасных лучах и решить, ка-кой из них лучше — очень трудно.
Поражал диапазон его тем. Павел мог писать все: Нерона и древний Рим, Калку и Угру, Куликово поле и Преподобного Сергия, Александра Невского и Дмитрия Донского, Николая II с семьей и Первую Мировую, гражданскую войну и эмиграцию, Великую отечественную и современный Афон. Сначала, видя, как быстро и уверенно он создавал то или иное полотно, я думал, что эта тема, выстраданная годами, продуманная до мелочей заранее, а сейчас только исполненная. Но другие картины, замысел которых только созревал, уже воплощались стремительно. Раз — и появился Александр III, заставляющий ждать послов, пока он удит; раз — разграбление Эрмитажа красногвардейцами, раз — Николай II в госпитале.
Получается, что Паша своим примером и стилем работы помогал мне в переосмыслении хода творческого процесса! Не стесняюсь сказать, что я, старше и опытнее, брал с него пример! Моя неторопливость, рассчитанная на жизнь вечную, создание картин и серий иллюстраций годами, стали приводить к появлению нереализованных замыслов и горечи сознания, что мне не успеть сделать ту или иную картину, к которой уже есть этюды и собранный материал. Жизнь уже ушла вперед, новые заказы, необходимость что-то делать срочно — а папок с брошенными темами все больше! И когда я выползал из мастерской, где не мог сделать за месяц портрет князя П.М. Волконского, а в это время внизу Рыженко начинал уже вторую картину, то досада на себя перерастала в решимость действовать и быть смелее.
Всегда хорошо за кем-то тянуться, брать пример, соревноваться. Очень опасное состояние, когда ты — первый, ты — лучший. Есть примеры моих коллег, уже совсем забронзовевших, уверовавших в гениальность любого их мазка, в ослеплении не видящих ошибок, промахов. Бессмертный Чартков Гоголя — так ведь можно дойти и до злости и ненависти к тому, кто грозит стать талантливее тебя! Вот этого абсолютно был лишен Павел! Как он искренне радовался удачной теме, правильно взятому тону на картинах наших коллег. Как любил он мою Пушкиниану, повторяя, «ты — воплощение Пушкина». Слава Богу, у меня хватало самоиронии, чтобы отшучиваться. А он шел и шел вперед. И какая-то непоколебимая уверенность была у него: я сделал эту работу, ее можно еще прорабатывать, улучшать, но времени нет — я иду дальше! И конечно, если мы положим на чашу весов с одной стороны не до конца проработанные куски, сыроватые фигуры, а с другой — абсолютно новые, свежие решения им одним открытой темы, то второе перевесит! Это — значимее, это — важнее нашему современнику. Трудно даже представить сейчас, что какие-то картины могли не появиться. Ка-кой образ Наследника за решетчатым забором, офицера, срезающего погоны («Вторая присяга», 2013), знаменосцев, стоящих под градом пуль («Стоход», 2013), старика гренадера, решившего стоять на своем посту до последнего. Сколько новых прочтений, поворотов истории, созвучных сегодняшнему дню, почвы для раздумий. Могут, конечно, возразить, что и думать уже большая часть населения разучилась, и что над картиной надо не размышлять, а любоваться красочным пятном в интерьере. Но колоссальная популярность именно философских картин Паши у самых разных слоев на-селения говорит об обратном! Но я еще вернусь к теме его выставочной деятельности.
Чтобы охватить такие исторические пласты, надо обладать огромными знаниями и по каждой эпохе дополнительно читать, собирать материал, знать детали быта, костюма, интерьера, причесок и т.п. К примеру, чтобы довольно точно изучить мою любимую пушкинскую эпоху, я затратил более семи лет. А тут — столько эпох! И ведь он все знал, мог увлечь рассказом о первых русских самолетах Сикорского, о правилах отбора в воздушный десант и войска СС в Третьем рейхе, о сравнительных характеристиках советских и немецких средних и тяжелых танков, об отношении к пленным во время Брусиловского прорыва, о структуре средневекового русского города-крепости и многом другом.
Для выполнения этюдов фигур обычно изготавливаются костюмы, точно или отдаленно напоминающие нужную эпоху. Так В.И. Суриков раскрашивал цветные шубы, сшитые женой из грубой холстины, В.Н. Васнецову делали костюмы, в которых можно было даже ходить дома. Без точно нарисованной складки нет убедительной формы, законченности. Можно вспомнить начальные рисунки А. Иванова, К. Брюллова, да и Ф. Бруни, где прорабатывались драпировки и одежды. А вот у Рыженко ни в зале, ни в мастерской я не видел этой неизбежной горы подготовительного материала. Не было ни поиска образа на отдельных листах, ни вариантов фигуры со спины или в фас, всегда стоял решительный и ему одному понятный эскиз-замысел. Лежали какие-то книги, в краске, с закладками, настоящий меч или шлем — и все для вдохновения.
Тогда как он писал? И вот здесь мы подходим к самому главному. Он все рисовал не из головы, а с натуры, списывая с нее. Только видел Павел ее своим внутренним взором. Очевидно, видел всю картину и торопился запечатлеть, пока видение не исчезло. Каждому из художников, кому чаще, кому реже, приходится испытывать у холста ни с чем не сравнимое состояние восторга, когда вдруг начинает получаться лучше, чем задумывалось, рука сама ведет кисть, как будто подсказываются кем-то детали, и то, что не получалось, завершается на одном дыхании — легко и свободно. Это — счастье! Это именно тот восторг, ради чего мы живем и работаем. Присутствие за тобой огромной, доброй силы, помощь тебе, немощному.
А у Паши эта помощь Божия, похоже, не прерывалась, он просто входил в этот поток, и ему помогали. Это — как для монаха постоянно стяжать Благодать — величайшая, огромная радость и цель, и смысл жизни. И, безусловно, в семье он находил понимание, и этим объяснялось, что он иногда сутками писал, совершенно не торопясь домой. Милая и хрупкая жена его Настя, на чьи плечи легла непомерная тяжесть нескольких испытаний (за год до смерти мужа у нее трагически по-гибли родители), и при жизни Паши, и сейчас продолжает служить его идее в организации выставок, подробных экскурсиях, встречах со зрителями. Дай Бог сил ей и всем тем, кто искренне верит в силу живописного слова и помогает популяризации творчества художника, очень мало признанного при жизни.
Мы примерно в одно и то же время пришли к идее персональных выставок не только в Москве, но по всей России. Совпали и составляющие этого трудоемкого и хлопотного процесса. Я имею в виду, прежде всего, кар-тины, написанные не для коммерческой реализации, а на века и на совесть. Появились благотворители (я стараюсь избегать чужого слова «спонсоры» — оно мелковато). Ведь действительно многие крупные государственные лидеры, губернаторы, президенты банков и фирм тво-рили благо. Была привезена интересная живопись, это становилось большим событием для жителей губернских городов, целых областей центральной России, Поволжья, Сибири, Севера. И организаторы, и мы, грешные, бывали завалены благодарностями, видели и слезы радости, что не умерла русская картина, видели и воскрешение надежд, веру в будущее. Это большая награда для художника, русского художника, кем и был Павел Рыженко.
Спустя какое-то время мы также, не сговариваясь, стали продумывать создание своих выставочных пространств-галерей. О деятельности Царской башни Казанского вокзала читатели журнала «Искусство для всех» много наслышаны, за что большое спасибо редакции. А вот Павел с истинно богатырским размахом замыслил передачу своих произведений в дар сразу нескольким российским городам, воспринимая эти будущие галереи как строительство оборонных крепостей и острогов от набегов кочевников в неспокойное время средневековья. Понимая нашу профессию как служение, мы часто говорили с ним на тему воспитательной роли искусства. Конечно, русскому реализму при столь массированной атаке на него и на все устои сейчас не подняться и не пойти в атаку, но хорошо бы не сдать рубеж и отстреливаться, не паникуя.
Хотя, получается, что Павел, уже совсем один, без государевой поддержки поднимался и шел в свою личную атаку за высокое искусство. Про многочисленные диорамы, созданные им за последнее время: «Брусиловский прорыв» (2014), «Операция Багратион. Минск» (2013), «Стояние на Угре» (2013), даже можно не говорить, одно перечисление тем и размеров впечатляет. До слез обидно, что блестяще решенная в большом эскизе панорама «Куликовская битва» так и не будет воплощена.
А вечерами и ночами он, натянув новые холсты, повторял свои лучшие работы для очередного «форпоста» вновь создаваемой галереи. Уникальность этих воспроизведений в том, что он их писал, не копируя свой же, поставленный рядом холст, а делал картины заново, где-то изменяя, фантазируя, добавляя. Бывали повторения меньше оригинала, а иногда значительно больше («Гренадер», 2013), где жанровая сцена эпохи революции пере-росла в обобщающий образ, эпическую монументальную поэму. Хочется надеяться, что жители Костромы, Коломны и, может быть, других городов будут гордиться этим даром художника, говорящего всегда и всем, что русский реализм, как и сама великая Россия, живы и вечны!
Вечная память неутомимому труженику, мы осиротели без него. Утешает только, что, по словам его духовника, он, перейдя в мир иной, общается с теми великими подвижниками прошлого, чью жизнь и подвиги воспевал всю свою жизнь.
Дмитрий Белюкин
Редакция журнала благодарит сотрудников студии им. Грекова и картинной галереи народного художника России Дмитрия Белюкина (Царская башня Казанского вокзала) за помощь в подготовке этой статьи
вернуться назад